Нодар Джин

Интервью журналу "Дружба народов"

Москва, 1997, №12
_____________________________

Беседу ведёт Леонид Бахнов

Л.Б.: Нодар, теперь я уже, наверное, могу открыть редакционный секрет: мы довольно серъёзно колебались, прежде, чем опубликовать вашего "Учителя" ("ДН", 1997, 9). Мы  - это в том числе и я. Почему? Слишком уж взрывоопасна фигура, которую вы поставили в центр своего сочинения, слишком уж велик риск и для автора, и для журнала оказаться неправильно понятыми.  Одно дело напечатать такой роман где-нибудь на Западе - там люди хоть и знают "про Сталина", однако не испытывали всех тех реальных ужасов, что связаны с его именем. И совсем другое - здесь, где что ни семья, то жертвы, жертвы, жертвы... И где, соответственно, любой, даже самый высоколобый читатель, открывая книгу "о Сталине", будет ждать от автора прежде всего ответа "ребром" - "за" он или же "против".

Н.Д.: Моя позиция кажется недостаточно очевидной?

Л.Б.: Как человек, воспитанный на чтении самиздата, то есть на традициях отчётливо антисталинской литературы, я легко могу представить себе читателя, которому ваше сочинение покажется написанным едва ли не в защиту Сталина. Начать с того, что своим настоящим  Учителем ваш герой считает вовсе не Ленина, а Христа - образ, который даже для атеиста связан с представлениями о добре. Вам не кажется, что что уже одно это может заставить читателя заподозрить автора либо в кощунстве, либо в стремлении облагородить своего героя?

Н.Д.: Но, отдавая рукопись в ваш журнал, я полагал, что его читателям всё-таки знакома, например, "Легенда о Великом Инквизиторе" из "Братьев Карамазовых". Если так ставить вопрос, тогда и Достоевского можно обвинить в кощунстве и желании облагородить своего персонажа.

Л.Б.: Хорошо, но это ещё не всё. В вашем романе совершенно отсутствует то, что на академически-спокойном языке принято называть воздухом эпохи. Есть Сталин, есть его ближайшее окружение, обслуга. Ну, Мао... А где так называемые "простые люди", чью жизнь ваш герой превратил в сущий ад? Где ГУЛАГ, репрессии, где - обличение? И потом: начинаешь читать ваше сочинение как серьёзное - не получается: слишком много сатиры. Читаешь как сатиру - тоже не то: уж больно серьёзно.

Н.Д.: Слушая вас, бедному автору остаётся только вздыхать: у издателя куда больше резонов не печатать произведение, чем у писателя - его писать... Могу я вам задать вопрос?

Л.Б.: Конечно.

Н.Д.: Почему же, несмотря на все эти резоны, вы напечатали мой роман?

Л.Б.: Если говорить обо мне, то знаете, что решило? Чисто литературная ассоциация. Я вдруг вспомнил Фазиля Искандера. Ту сцену из "Пиров Валтасара", где Сталин, слушая свою любимую песню и раскуривая свою любимую трубку, прирасслабился, разомлел и предался мечтам: что было бы, если бы он был не Сталиным, а остался сыном сапожника Джугашвили, и сохранил свою природную сущность? Не знаю уж, как это объяснить, но мне показалось, что ваш Сталин как будто родился из этого лирического полусна искандеровского Сталина. Пусть Сталин и людоед, подумал я, но почему Искандер вправе говорить о каких-то человеческиз началах в этом персонаже, а Нодар Джин - нет? Это первое. Второе. В какой-то момент я понял, что не следует воспринимать имя вашего героя (как, впрочем, и других персонажей) с такой уж стопроцентной буквальностью. Что ваша задача - убедить меня не в том, что ваш Сталин идентичен реальному, историческому Сталину, а скорее в том, что реальный, исторический Сталин мог быть и таким. Вернее, даже не он, а некий человек, проживший подобную жизнь и оказавшийся на вершине власти. Как у Фазиля - мог бы. Художественно вы меня убедили именно в этом. А раз образ вышел художественно убедительным - отчего ж не печатать? Тем более, что уже печатались вещи, где персонажи, носители исторических имён, вообще не имели ничего общего с их реальными обладателями - начиная с "Палисандрии" Саши Соколова и кончая "Чапаевым и Пустотой" Пелевина. И наконец, третье - напрямую связанное с тем, с чего я начал наш разговор. Мне просто по-человечески интересно, как наша публика отреагирует на такое произведение. Готов ли наш постсоветский читатель отнестись к нему не как к "пощечине общественному вкусу", а просто как к произведению литературы? Руководствуясь, так сказать, критериями эстетики, - или ещё нет.
        Я достаточно полно ответил на ваш вопрос о моих "издательских" резонах? Теперь ваша очередь. Поговорим о резонах "писательских". Что подвигло вас на этот роман?

Н.Д.: Вопрос не так уж прост. Вы меня уже немного знаете и, конечно, понимаете, что никакой я не сталинист, что методы, какими пользовался вождь всех времён и народов, не могут вызвать у меня ничего, кроме ужаса и содрогания. И тем не менее эта личность интересовала меня всегда. Хотя бы в силу масштабов той власти, которой он обладал над людьми - и на Востоке, и на Западе. Он был, конечно, величайший тиран - но! Даже величайший тиран является человеком. Вы говорите, что любую вещь о Сталине читают с точки зрения - "за" Сталина егё автор или "против". Понимаю, о чём речь, но всё-таки: как можно быть "за" или "против" какого-то человека? Он есть, существует, он - факт этой жизни. А факты, как говорится, упрямая вещь.
        Сталин, мне кажется, разделял этот постулат. Факты - упрямая вещь, с ними не поспоришь, но их можно изменить. И тогда это будут другие факты. Понимаете?

Л.Б.: Есть человек - есть проблема, нет человека - нет проблемы... Так?

Н.Д.: В том числе. Но вы опять сбиваете меня на обличение, я же пока не об этом. Видите ли... Иосиф Бродский - я это написал в предисловии - сказал: "Сталин сидит в каждом из нас". Несмотря на кажущуюся лапидарность, это очень ёмкая формула. Помимо прочего она означает, что внутри каждого сидит свой Сталин. Вот этого своего Сталина я попытался вытащить из себя и как следует разглядеть. Есть такой постулат: понять - значит принять. Я этот постулат не разделяю. В том смысле, что понять надо пытаться в любом случае. Даже если хочешь над этим посмеяться, кстати... И если кто-то, прочитав мой роман, найдёт в себе силы признаться ну хотя бы в некотором понимании моего персонажа, для меня это будет означать, что я трудился не зря. 

Л.Б.: А если критики станут уличать вас в искажении исторических фактов - что это будет для вас означать?

Н.Д.: Смотря в каком искажении. Хоть я и позволил себе некоторые допущения и готов чистосердечно признаться, что, обращаясь к реальной исторической фигуре, пытался разрешить кое-какие философские проблемы, волнующие лично меня, тем не менее я перечитал множество разных документов о Сталине и вокруг. То есть он не просто плод моей безудержной фантазии... Если же станут придираться, ну как в песне у Окуджавы, мол, скатка - не римская деталь", тут я заранее поднимаю руки. Тогда это будет означать, что не поняли самого замысла этой вещи. О Сталине, сидящем в каждом из нас, а больше всего, быть может, в художнике вроде меня. Который (то есть я) с большим скепсисом относится ко всему устоявшемуся - критериям, суждениям, репутациям, - у которого дежурное чувство - протест, а одну из благородных функций искусства - если только у искусства вообще есть какие-то общественные функции - он видит как раз в подрыве этого устоявшегося.
        Не знаю лучшего выражения, чем то, что принадлежит Достоевскому: "Мне не нравится лик мира сего". Мне он не нравится как в целом, так и в совершенно конкретных проявлениях, каковыми являются Восток и Запад. Я жил и там и там. И на фоне того, до чего оказался способен дорасти дух, оба способа общественного существования мне кажутся не более, чем хамством.
        Сталину, судя по всему, "лик мира сего" тоже не нравился. Но, в отличие от того же меня, который скорее ищет, как спрятаться от жизни, чем вмешаться в её ход, он хотел эту жизнь изменить. Понимаете, не творить какую-то там "вторую реальность" - изменить саму жизнь. Делом. Действием.
        Такие люди всегжа вызывают у меня интерес, граничащий с удивлением. Как это  - зная, что мир в принципе неизменяем, - пытаться его изменить?

Л.Б.: Вы действительно думаете, что он был движим какой-то высокой идеей - или это понадобилось вам для вашей художественной конструкции?

Н.Д.: Действительно думаю. Думаю, что идея была не просто высокой, а идеальной. Идея всеобщей справедливости. Назовите это социализмом или ещё как - по моему, это совершенно неважно. Любая идеальная идея не более, но и не менее смешна, чем все остальные.  Но в силу того, что Сталин был Сталин, а не, скажем, Гегель,  в силу того, что жизнь и существует, чтобы испоганить любую идею, в силу целого ряда известных обстоятельств вышло то, что вышло.
        Поэтому, хоть он и делал такие вещи, на которые бы не решился даже мой дьявол, для меня он фигура трагическая. Собственно, конфликт очень старый - между духом и материей, конфликт, зафиксированный ещё в Библии. 
        Есть высокие требования духа - и есть низкая материя действительности, которая мешает этим требованиям воплотиться в их чистом виде.

Л.Б.: Низкая материя действительности - это что: люди?

Н.Д.: В первую очередь, конечно, люди. Именно поэтому мой герой приходит к идее нового Армагеддона - так сказать, самочинной реализации Апокалипсиса имеющимися под рукой ядерными средствами. "Текущее" человечество неспособно быть материалом для реализации великой идеи всеобщего счастья. Необходимо новое человечество.

Л.Б.: По-моему, вы впадаете в стиль своего романа - иронизируете.

Н.Д.: Сочинения воспитывают своего автора. Но мысль моя вполне серьёзна. Мой Сталин верит в народ и не верит в людей.

Л.Б.: Почему, кстати?

Н.Д.: Потому, что народ для него - это воплощение чего-то космического: может быть, космического социализма - воплощение идеи осуществимости добра, справедливости и т.д. А в человеке, стоит ему остаться наедине с самим собой, просыпается черт-те что. Поэтому народ может принять и полюбить социализм, человек не может.

Л.Б.: Своим "Учителем" ваш Сталин называет Христа. Не думаю, чтобы читатель с лёгкостью освоился с этой идеей - даже во мне, честно говоря, довольно долго что-то топорщилось. Вам самому она не казалась ну, что ли, некоторой натяжкой?

Н.Д.: Мои колебания бьли иного рода: я думал, не будет ли это выглядеть слишком большой наглостью или даже хамством, если я введу в такой роман это имя. Но, с другой стороны, не введи я его - не было бы и романа.
        Из чего я исходил? Во-первых, детство Сталина проходило тогда и там, где и когда атеистами было быть не принято. К тому же, как известно, он учился в семинарии и, стало быть, кое-что знал о Христе и его учении. Был даже, как сейчас говорят, продвинутым в этой области.
        Во-вторых, - и это тоже общеизвестно - идеи социализма имеют немало общего с идеями христианства. Вспомните хотя бы фильм Пазолини "Евангелие от Матфея" - там Христос просто большевик.
        И, в-третьих, Христос был проповедником высшей воли. Сталин, достигнув такой неимоверной власти над таким неимоверным количеством людей, мне кажется, не мог не ощущать себя исполнителем высшей миссии. И не мог не задумываться о проблеме власти. Поэтому в Христе, чьё учение овладело массами - а что такое для истории пара-тройка веков - он вполне мог видеть образец великого политика и вождя.

Л.Б.: Насколько я знаю, известны совсем другие авторитета для Сталина в области руководства людьми: Макиавелли, Иван Грозный...

Н.Д.: Всё правильно. Но мой Сталин называет Христа Учителем с большой буквы, потому что верит в Его вечность и очень надеется на свою. Для него – как, впрочем, и для меня – это самая большая загадка: вечность. Где та черта, за которой кончается история и начинается вечность? Макиавелли – что! Он – равный, он – свой... Не забудем к тому же, что моему герою семьдесят, он уже помирился с цкрковью – самое время думать о Боге.

Л.Б.: И вести кампанию по борье с космополитами...

Н.Д.: И ещё хочу напомнить: Учитель – это Христос глазами Сталина. А, к примеру, не автора. Что, я думаю, тоже немаловажно.

Л.Б.: А «ключ» к истории Христа, который нашёл ваш майор Паписмедов, - это плод авторской «самодеятельности» или вы опирались на какие-нибудь научные работы?

Н.Д.: Конечно, опирался. На Западе такие работы выходят достаточно массовыми тиражами и, кстати, уже давно никого не шокируют.
        Если уж речь зашла о натяжках, то я на самом-то деле вижу лишь одну, на которую пошёл намеренно. Я говорю о Сталине и о кумранских рукописях. Натяжка чисто сюжетная, да и натяжка ли?
        Лично я просто не могу представить себе, что в сорок седьмом году, когда вся мировая пресса шумела о кумранских находках, - чтобы всё это не дошло до внимания компетентных органов. Сталин ведь всем на свете интересовался – по известным воспоминаниям, даже культурой ацтеков. Есть сведения, которые я не встречал в русской, но встречал в англоязычной литературе о Сталине: идея с Мавзолеем родилась у него в связи с тем, что тогда, в 20-х годах, было много разговоров о гробнице Тутанхамона, и Сталин этим живо интересовался. Словом, мне кажется, что Кумран никак не мог пройти мимо его внимания.
        Была и ещё одна «наводка». Давно, в начале 60-х, когда я жил в Грузии и учился, я познакомился с одним полоумным. То есть вёл он себя как полоумный, хотя, по-моему, был нормальным человеком. Про него говорили, что он играет – вообще-то, сумасшедшему куда труднее подражать нормальному человеку, чем наоборот, но всё человечество занимается именно этим, так что мой «полоумный» был исключением, и, как раз кося под сумасшедшего, он, говорили, освободился из мест лишения свободы, куда его засадили при Сталине.
        Так вот, он – а он был семитолог, прекрасно знал и арабский и иврит – рассказывал, что какое-то время работал в Тегеране, был хорошо знаком с шахом, дружил и даже как-то воспитывал его. Я помню смутно – может, время, а может, фантазия моя отредактировала, - что он был связан с органами и жил в Палестине.

Л.Б.: Прообраз Паписмедова?

Н.Д.: В определенной мере... Тогда шла война между евреями и арабами, а он, вместо того чтобы докладывать оперативную обстановку, занимался какими-то рукописями... Кумранская тема вошла в моду позже, так что я от него впервые услышал поразительные вещи о пещерах, о рукописях, где рассказана подлинная история Христа, расписано, где и что захоронено из сокровищ Второго храма...
        В общем, если говорить о «кумранском сюжете» в романе, то детали, подробности – это всё, конечно, моя фантазия. Но в принципе никакое особой натяжки я не вижу и здесь.

Л.Б.: В романе вы напрямую связываете потрясшее вашего героя открытие, что историю Христа следует воспринимать не буквально, а аллегорически, и отказ Сталина устроить «новый Армагеддон», то есть ядерную войну. Для Сталина это открытие перечёркивает всю его жизнь, всё то, во что он верил. Нет больше Учителя с большой буквы, нет и великой миссии Сталина – всё, финал!.. А между тем крах веры вашего героя спасает от гибели мир. Потеряв Учителя, Сталин обретает Бога? Или, наоборот, как персонаж Достоевского, теряет и Бога и себя: если Бога нет, но какой же я штабс-капитан? К чему тогда устраивать Апокалипсис?.. Или в поедине с вашим героем Бог всё-таки торжествует, столь парадоксальным образом не дав ему вмешаться в Свой промысел?.. Ваш роман можно прочитать как религиозный и как атеистический. «Спасения не будет», - заявляет ваш герой, отменив «новый Армагеддон» и поднимая взгляд к небесам. И далее следует заключительная фраза романа: «Там снова – и опять неожиданно – начиналась вечность...» Для кого не будет «спасения»? Кого ждёт вечность?.. Вы намеренно оставляете эти вопросы открытыми?

Н.Д.: Вы помните как называется моё сочинение? «Иосиф Сталин: Учитель». 
        То есть мой герой исполняет роль автора, так? В конце он остаётся один на один с мирозданием. Есть Бог или его нету? Человечество который уже век не может кардинально ответить на этот вопрос, а вы хотите, чтобы вам принесли ответ на блюдечке с голубой каёмочкой. И принёс кто – Сталин?!..
        Хотя, мне кажется, я тем не менее оставил кое-какие зацепки для читательской мысли на сей счёт.

Л.Б.: И всё-таки, Нодар, рисуя философскую, по вашим словам, трагедию Сталина, не думали ли вы о том, что кто-нибудь из читателей, испытавших на себе отнюдь не философские репрессии, возьмёт да и отбросит ваш роман, причём с возмужением? И, быть может, по-своему будет прав?

Н.Д.: Думал. Тем более что и в моей семье не обошлось без пострадавших. Но при этом думал ещё и о том, что если так думать, тогда мы не только никогда не приблизимся к истине, но будем от неё удаляться.
        Возмущение может вызвать то, что у меня Сталин изображен слишком уж человеклм, что ли. Но давайте остынем, посмотрим, что происходит. Сперва из Сталина делали бога – без единого человеческого изъяна. Потом – пусть и из самых лучших побуждений – стали рисовать как исчадие ада. Это что-нибудь объяснило? В нём, а главное, в нас? Ведь это мы испытывали чуть ли не массовый оргазм при его появлении на трибуне Мавзолея. Иногда я думаю, что те, кто рисует его примитивным, исходят приблизительно из тех же соображений, из которых исходил мой герой, убирая того, кто ему мешает.
        Нас подавляют масштабы сталинского террора, парализуют мысль и сковывают волю к познанию. Как хорошо, если бы он был злодеем с единственной извилиной в мозгу. А ещё лучше – если бы инопланетянином. Но чем, скажите мне, он в принципе отличается от любого другого политика – от того же Черчилля, например? Черчиллю что, нравилось, когда ему мешали? Ни одному политику и вообще человеку это не нравится. Но Черчилль был европейцем, а Сталин – дикарём. Поэтому он реагировал гораздо горячее – ему мешающее надо было не просто устранить – уничтожить, стереть с лица земли. Черчилль был куда более гуманен. Но никакой гуманизм не помешал британскому премьер-министру выдать сотни тысяч русских солдат на съедение этому самому дикарю. Просто потому, что они ему мешали – в данном случае налаживать с дикарём отношения.
        Мой дед был раввином. В детстве я неплохо знал Библию и уже тогда заметил, что герои, цари, даже пророки описываются там со всеми их человеческими недостатками, даже пороками, то есть объёмно. Думаю, по-иному просто нельзя подходить ни к одному персонажу.

Л.Б.: Нодар, вы со своим романом объявились в нашем журнале ну в точности как та самая беззаконная комета среди расчисленных светил. Говоря о своих «издательских» резонах, я всё-таки упустил один – и немаловажный. Это – ваша предыдущая книга – роман «История моего самоубийства». Прочитав её, я как-то иначе стал воспринимать и «Учителя».

Н.Д.: Вам понравилось?

Л.Б.: По-моему, ваш Петхаин вполне можно включать в литературно-географический атлас: Йокнопатофа, Макондо, Чегем, Петхаин... Жалко, сейчас мало читают – такая книга не должна бы остаться незамеченной.

Н.Д.: Спасибо.

Л.Б.: Я так понимаю, что стартовой площадкой для фантазии служит ваша собственная жизнь. И в чём, в чём, а в крутизне поворотов ей не откажешь... Вы действительно росли в таком «грузинском Иерусалиме»?

Н.Д.: Вне всякого сомнения. Мой Петхаин – это старый район Тбилиси, где встарь жили только евреи. Позже здесь поселились грузины, армяне, русские, курды, турки, персы, греки – ну и так далее. В начале 53-го, как я описываю в романе, еврейским семьям было приказано эвакуироваться в Казахстан, и лишь смерть Сталина спасла многие из них, в том числе и мою, от этой насильственной «эвакуации». Как ни парадоксально, проводить её пригнали чеченцев, в недавнем прошлом тоже «эвакуируемых». 
        Потом жизнь, как водится, восстановилась. То, что описываю я, это уникальный сплав еврейского мироощущения, грузинских традиций, совковой ментальности и южного темперамента. Мир со своими эпическими героишвили, падшими ангеловани и феникселами, восстающими из пепла... Я давно не был в Грузии, даже боюсь как-то – похоже, этого мира уже нет. Какие-то осколки перекантовались в Америку, об этом я тоже пишу в своём романе.

Л.Б.: На обороте суперобложки написано, что до эмиграции вы были самым молодым в СССР доктором философских наук. Это, как я понимаю, означает признание. Почему вы уехали?

Н.Д.: Не почему, а от чего. От скуки. От лжи. Я ехал искать самого себя. Здесь мне казалось, что я себя только теряю.

Л.Б.: Перед самой эмиграцией, если судить по «Истории...», вы объездили по всему Союзу немало синагог, собирая разные сведения о жизни еврейских общин, фотографируя...

Н.Д.: Подав на выезд, я, естественно, оказался без работы. И стал тем, кого на Западе называют «вагабон» – бродяга. В общем, это мне нравилось. Но надо было придать жизни какую-то форму, интеллектуальную якобы цель. Я неплохо знал Библию, владел ивритом, понимал толк в обычаях и обрядах... Почему бы не заняться историей еврейских общин? Дело было даже не столько в евреях – хотя я и принадлежу к этой беспокойной нации, - сколько в самом тогдашнем статусе лиц с «пятым пунктом», в их положении отшельников, вечных бродяг, изгоев – чего-то запрещённого, нелегального, изгоняемого из контекста той действительности. И ещё меня увлекала возможность тайного. То есть ты якобы ездишь и фотографируешь якобы памятники архитектуры, а на самом деле преследуешь совсем иную, на мой взгляд, благородную цель...

Л.Б.: Вы религиозны?

Н.Д.: Я не считаю себя религиозным человеком. Хотя и работал над несколькими книгами по истории религиозной философии. Одна из них – «Книга еврейских афоризмов», я над ней долго трудился: переводил, организовывал материал, занимался биографическими изысканиями – была переиздана, причём совершенно пиратским образом, в России. Тиражом в 200 тысяч. А я узнал об этом лишь три года спустя... Думаю, что я – атеист, но в ту пору, о которой мы говорим, я очень хотел стать религиозным. Я тогда себя ощущал довольно сильно евреем, поскольку это не поощрялось, А оказавшись там, где слово «еврей» так же, как, например, «индус», не источает аромата гонимости, поостыл: увидел, что евреи – просто люди.

Л.Б.: Та же суперобложка гласит: в США Нодар Джин «опубликовал книги по философии, снял фильм, удостоенный международных наград, завоевал премии по гуманитарным наукам и работал в области радио- и фотожурналистики. Американская печать считает его «поразительно разносторонним и утонченным интеллектуалом», а журнал The New Rеpublic – в связи с его нашумевшим делом против радиостанции «Голос Америки» – назвал его «Гражданином Джином», по аналогии с героем классического фильма «Гражданин Кейн»...
        В связи с последним хочу спросить: в романе вы кое-что рассказываете и о своей работе на «Голосе», и об этом «деле». Всё так и было?

Н.Д.: В точности. Правда, эта история ещё не закончилась.

Л.Б.: Вас возмущала деятельность радиостанции, направленная на – цитирую – «святое дело расцвета вражды между братскими советскими народами»?

Н.Д.: Меня там многое и удивляло, и возмущало. Начать с того, что это оказалось безумно советское учреждение! Просто поразительно. Когда я уже завёл смуту и меня собрались выгонять – знаете, какая была реакция коллег? Точь-в-точь, как на родине: жали руку втихаря, чтоб никто не увидел, вот так.
        Тогда президентом был Рейган. Он называл СССР «империей зла». Ну, может, и не империя зла, - так я думал, - но империя лжи, это точно. Живя здесь, я по наивности душевной полагал, что если не всё, то процентов 60-70 из того, что говорят «голоса», это правда. И что же? Оказавшись на «Голосе Америки», я увидел, что правда как раз мало кого волнует, что вещание на Союз подчинено совсем иным целям, что «их» пропаганда мало чем отличается от «нашей». Советское общество было отнюдь не малина, но политика «Голоса» была направлена на расшатывание всего – в том числе и того, что не следует расшатывать. Например, принципа сосуществования в обществе разных культурных традиций. Грузин натравливают на армян, армян на азербайджанцев, всех на русских, а русских – на евреев. Впрочем, как и наоборот – такая идеологическая разблюдовка.
        Вообще-то это многих возмущало, не только меня. Сейчас вроде бы что-то изменилось. Но «Голосу Америки» по-прежнему не разрешено критиковать американское общество. По-прежнему «Голос» не имеет права вещать на территорию США. Конгресс принял этот закон потому, что население страны вроде бы не должно подвергаться идеологической пропаганде... Ладно. Однако этот закон был принят и ещё с одной целью – чтобы сделать «Голос Америки» неподотчётным обществу, потому что общество таких штучек вроде бы не любит. Как только на страницы газет стали выплёскиваться сведения о том, какие передачи «Голос» выпускает в эфир, или цитироваться циркуляры, которыми обмениваются головное учреждение – Агентство Информации (ЮСИА на самом деле – чистое министерство агитации и пропаганды) – и руководство радиостанции, тут же начался шум, раздались голоса возмущения, в том числе и в Конгрессе.
        На самом деле тот случай, который я описываю в книге, просто оказался последней каплей. Зачем из всего солженицынского «Колеса» надо было выбирать именно тот кусок, где еврей стреляет в надежду России – Столыпина, и пускать его в эфир по нескольку раз в день? Зачем подогревать, зачем – провоцировать?.. Я решил объяснить свою позицию. Сперва руководству, затем общественности. Руководство приступило в оргвыводам – меня уволили. А поскольку это было несправедливо и юеззаконно, я решил выказать сопротивление – обратиться к закону. Вот и всё. Я,кстати, долго думал, рассказывать ли в книге обо всём этом. Не люблю литературу, пронизанную пафосом той или иной политической позиции. Вообще политикой.

Л.Б.: Но история, вы говорите, не кончена...

Н.Д.: Потом началась волынка. Дело долго не принимали к слушанию. Выгнали меня из «Голоса Америки», но с «Голосом Америки» судиться я не могу, поскольку это правительственное учреждение. Пришлось мне подавать в американский суд как бы на... саму Америку. Которая в моём случае нарушает ни больше, ни меньше как Первую поправку к собственной Конституции: право на свободу слова и сознания – святая святых американского общества... Причём меня даже не просто погнали с радиостанции – стали преследовать, внесли в «чёрный список», а это означает, что ни одна организация, связанная с правительством, будь то федеральное или штатов, не может взять меня на работу. Если, допустим, это университет – то только частный... Косвенно, намёками – прямо они не могли, это грозило бы миллионными штрафами за клевету, - говорилось, что я «засланец». Хотя, будь я действительно «засланцем», вряд ли бы меня пришлось столько времени уламывать идти в «Голос», а уж придя, вряд ли бы я там скандалил... Дошло до того, что мне в багажник подбросили пакет кокаина. Жена случайно обнаружила, решила, что это мука. Удивилась – такие покупки делает она или дочь. Показала мне. Я обомлел, догадался, что за мука. Она отнесла пакет в дом. Я как раз собирался ехать из Вашингтона в Нью-Йорк. Выезжаю из гаража – семь утра, пусто. Метров через сто а меня въезжает джип – тут же полиция, обыск.

Л.Б.: Прямо триллер какой-то!

Н.Д.: Вот из-за всего этого мои адвокаты и решили, что, пока суд да дело, лучше мне уехать из Вашингтона. Я подумал-подумал и принял предложение Русской службы Би-би-си. Но контракт мой заканчивается, да и очередное слушание не за горами. Дело ещё не завершено.

Л.Б.: Вернёмся к литературе. Дежурный такой вопрос: кто из современных писателей вам наиболее близок?

Н.Д.: Маркес. Зингер. Кундера. Искандер. С Маркесом и Зингером я познакомился довольно поздно. Но после того, как стал читать их,  мне всё труднее становилось удерживать себя от писания. Я всегда исповедовал толстовское: если можешь не писать – не пиши. И долго мог. Казалось бы, первая реакция на этих писателей должна была бы быть обратной – куда уж там, лучше всё равно не напишешь. А я, наоборот, ощущал огромный прилив сил, постоянно перечитывая, накручивая себя.
        Что меня больше всего волнует в современной литературе? Как из ерунды, из быта вырастает бытие. Нет, не так. Пронизанность быта бытием – может быть это... Быт – как очень важная составная коктейля, замешенного на чём-то другом...

Л.Б.: Если уж говорить о коктейлях, то ваша проза определенно замешена на философии. Вот это ваше чутьё на абсурд, страсть к иронии, парадоксам, афоризмам, иногда даже «афонаризмам»... Кстати, какова была тема вашей докторской диссертации?

Н.Д.: Я защищался по эстетике. Тема: «Судьба творчества в 20-м веке». Я исходил из того, что первоначально наше мышление было синкретическим. НЕ было разделения на религию, философию и т.д. Потом в процессе истории всё это, согласно гегелевской схеме, стало распадаться, обосабливаться, совершенствоваться – ну, вы знаете. В ту пору были очень модны разговоры о конце традиционных форм творчества, о смерти жанров и даже вообще искусства. Я, в общем-то, против смерти не возражал – глупо. Однако думал, что в каждой смерти есть элемент рождения. И пришёл к выводу,что сейчас идёт процесс собирания мышления воедино и оно снова становится синкретическим. Происходит некое взаимопроникновение разных областей. Я размышлял, например, о взаимопроникновении фантастического, вымышленного и документального. Возможно, это было подспудной подготовкой к моим упражнениям в изящной словесности.

Л.Б.: И напоследок ещё один дежурный вопросец: над чем сейчас работаете?

Н.Д.: Опять над романом. Пишу – в отличие от прошлого сочинения – об очень незаметном человеке. Который если и хочет отличиться от другиз незаметных людей, то в сторону ещё большей незаметности...

                                                                                              Сентябрь, 1997

На главную страницу * Back to the Home Page